Юмористический рассказ:
“Директора”
Евгений Дмитриев
До Ермаковки, куда следовал Найденов, оставалось еще километров восемьдесят, когда он заметил на шоссе две «голосовавшие» фигуры.
— Глазунов Иван Михайлович, — усаживаясь в УАЗик, представился один из голосовавших, — а это моя старуха, Софья Яковлевна. В нашем совхозе, стало быть, остановитесь?
Найденов промолчал. А через несколько минут между ними потекла оживленная беседа.
— ...Сейчас я на пенсии, — рассказывал о себе Иван Михайлович. — Ветеринарным техником работал. Начинал еще при директоре Пудове, сразу после войны. Вызвал он меня тогда и говорит: «Ну, Иван, повоевал — и хватит. Теперь за учебу берись, на годичные курсы поедешь». Я ему говорю: «Какая учеба, когда по работе руки чешутся». А он свое. Ох, и упрямый был старик!
— Вредный?
— Не-е-т. Он был добрый. Но что скупо-ой — это да. Вот веришь — в кабинете у него находился небольшой стол на четырех дряхлых ножках и один табурет. И все, больше ничегошеньки. Даже настольной лампы не было — при надобности приносили ее из другого кабинета. А ручка?! Прямо смешно сейчас — это деревянная выструганная палочка, а на ней перо, обмотанное ниткой. Вот так. Бывало, если увидит клок сена на дороге валяется, сам подберет и унесет на сеновал. Ты не смейся, после войны все директора схожими были в скупости. Их понять можно. Ты думаешь легко нам досталось восстановление? Конечно, и тогда всякие были, но руководители того, послевоенного времени отличались, как правило, строгостью, аскетизмом. А скупыми мы все тогда были, только у Пудова это качество проявлялось очень уж по-особому...
— И долго Пудов работал директором в Ермаковке?
— До пятьдесят пятого. Ему тогда было столько, сколько мне сейчас — семьдесят лет. На пенсию ушел.
— А после него?
— А после него директором был Мусатов. Так ничего вроде бы мужик, но больно уж простоват. У него, что на уме, то и на языке. С женой вечером поругается, а утром всему совхозу рассказывает. Мусатов всех работников — хороших и никудышных — оценивал одинаково. А это негоже. Это обидно для работяг и удобно для лодырей. Подраспустил он совхоз. Дисциплина ослабла. Надо сказать, сам Мусатов честный был человек. Понял, что не туда попал, то есть ничего у него не получается — ушел с этой работы.
— А потом лучше был директор?
— А потом... о-о-о! Потом Антон Иванович Крылов. Ему тогда лет двадцать шесть было, не больше. Помню, утром прошел слух по совхозу: новый директор приезжает, из города, и очень молодой. Вечером того дня идет по селу Андрей Савельевич Рыжов, старый человек, но еще работал — за быками-производителями ухаживал, а навстречу ему вприпрыжку — приезжий какой-то. Щупленький, ну прямо пацан. Поравнялся с ним Андрей Савельевич и спрашивает: «Не ты случайно к нам директором?». Тот отвечает: «Я». — «А сколько тебе лет?» — «Тридцать», — соврал Антон. «А ты жил в деревне? Видел, как молоко доят?» — «Жил маленько». — «Ну посмотрим, посмотрим», — недоверчиво сказал Андрей Савельевич, а про себя подумал: «Дождались, сморчка какого-то прислали. Не повезло совхозу».
Пришел он к нам второго июля, в разгар сенокоса. В совхозе — ни грамма заготовленного корма. Зато для личного скота все накосили столько, сколько надобно было. Даже больше. И успели вывезти к своим дворам.
Смелым и решительным, даже дерзким оказался новый директор. Четвертого июля вышел его первый приказ, который обязывал все накошенное для личного хозяйства сено в течение недели сдать на совхозный фуражный склад. Что творилось! И грозили ему, и обидные слова говорили. Ну, точно, как в кино «Председатель»...
Осуществить первый приказ он взялся лично сам. Все дни и ночи Антон находился на фермах и в бригадах выступал, на сельских сходах. Везде он доказывал, убеждал, объяснял... В общем, приказ номер один был выполнен.
Рискова-ал. Ведь могли здорово его взгреть за это. Но на самоуправство молодого директора никто никуда не пожаловался, в него поверили.
Через неделю совхоз выполнил годовой план заготовки сена. Невероятно! После этого был издан приказ номер два, по которому всем разрешалась косовица трав для личного скота. Желающим предоставлялся отпуск до пяти дней.
С тех пор установился в совхозе надежный порядок. Со стороны рабочих к директору было полное доверие. Работал Антон без отдыха. Горел, да так, что чуть совсем не сгорел — обнаружили у него туберкулез. Лечился в Крыму, а мы без него старались работать, чтобы ничем не огорчить Антона, как бы помогали выздоравливать.
Вылечился он. Энергии у него не убавилось. Совхоз наш пошел в гору. Антон гордился совхозом, а мы гордились им. Любили мы его. За глаза называли попросту: «Антон», «Антон велел», «Антон недоволен», «Антон дал добро»...
Однажды встречает меня Андрей Савельевич, вздыхает: «Не везет нашей Ермаковке, Иван! Возьмут у нас Антона. Такие везде нужны — и в районе, и в области...» Как в воду смотрел старик — через некоторое время после этого разговора избрали нашего Антона Ивановича председателем райисполкома. Да обидно — не нашего, а соседнего.
— У вас и Машкин неплохой был директор, — напомнил Найденов.
— Неплохой, — задумчиво ответил Глазунов и на некоторое время замолчал. — Вначале он неплохо работал, а потом... Потом все делал вроде бы правильно, но потянуло его на пропаганду своей собственной личности.
Стали мы замечать, что главным для него была не работа, а как он, Машкин, выглядит на ее фоне — выгодно ли. Вот, допустим, возникает какая-то проблема. Решаем ее все, решает и он. Пока проблема остается проблемой, Машкин спокоен. Но как только становится ясно, что проблема предрешена, он разворачивает бурную деятельность, поднимает невероятный шум и обязательно кого-нибудь накажет. Да еще утверждает: «Надо щадить не самолюбие, а дело».
Процветал у нас бруцеллез в животноводстве. Боролись мы с ним, а отдачи никакой. И Машкин боролся, но так, как всегда: ни шатко, ни валко. Мучение. Ветеринарная работа — тяжелое дело. Веттехник — это, по меркам физического труда — чернорабочий. Ты сам жил в деревне? Ну тогда понимаешь. В общем, полумеры в борьбе с бруцеллезом положительных, или как частенько сейчас говорят, позитивных результатов не дали.
Помог случай. Уехал директор на курсы, за него остался зоотехник. Смелый парень. Посоветовались мы и всех больных коров отвезли на мясокомбинат. После этой рискованной операции провели, разумеется, соответствующую профилактику где надо, завезли с помощью управления здоровых телочек случного возраста и так далее.
Машкин не сразу разобрался в изменениях с бруцеллезом и потому ничем себя не проявил. Но как только убедился, что совхозное стадо выздоравливает, вот тут и взялся: что ни день, то кому-нибудь выговор, что ни совещание, то угрозы за наличие больного скота. «Этот вопрос социальный, — любил он показать свою озабоченность. — Здесь нужна решительность, решительность и еще раз решительность».
От бруцеллеза совхоз избавился, но, выходит, благодаря энергичным действиям Машкина. А от людей ведь ничего не скроешь. Пусть не сразу, но постепенно, как ни крути и ни верти, все обнаруживается.
Отсчет времени совхоза Машкин вел со дня своей работы в нем. Как будто у нас до него жизни не было. Рекламным директором оказался Машкин. Силу директорскую приобрел, а уважение в коллективе потерял. Антоном мы гордились, а Машкина стыдились. При Антоне все исполнялось с удовольствием, даже с какой-то лихостью, его похвала каждому из нас доставляла радость. А при Машкине... все делалось по обязанности как-то.
Перевели его от нас — ну, и как говорят, слава богу.
— А сейчас кто у вас директором?
— Галиев. Хороший мужик. Год всего проработал, хорошие подавал надежды. Не повезло. Надо же беде случиться — попал он в автомобильную катастрофу. Вылечился, но работать директором не может. А жаль.
Кого теперь пришлют? Ждем с нетерпением. Без хозяина, говорят, и дом сирота.
УАЗик остановился возле усадьбы Глазуновых. Войдя в квартиру, Софья Яковлевна сказала с упреком мужу:
— Человека не знаешь, а все ему выкладываешь — что надо и не надо. Э-э-эх, невыдержанный ты у меня...
— Не знаю? — хитровато усмехнулся Иван Яковлевич. — Это, дорогая Софья Яковлевна, наш новый директор. Я сразу догадался.
